Внимание!

Заранее предупреждаю всех читателей этого сериала.
Серия по-настоящему очень жестока.
Многим будет неприятно или тяжело её читать.
Надеюсь на ваше понимание.

Поэтому советую заранее решить, будете вы её читать или нет.

В ней очень много подлинных, но адаптированных под сериал,  документов.

Шестая серия

«Я даю перед Богом эту священную клятву в том, что буду беспрекословно верен и послушен Великогерманской империи, Адольфу Гитлеру.
Я торжественно обещаю, что буду смело сражаться за свою родину и лучше умру, чем поступлюсь свободой, бросив тем самым на произвол судьбы социальное будущее моего народа».

(Текст присяги солдата фольксштурма )

«Запомните:
Каждый, кто пропагандирует или даже просто одобряет распоряжения, ослабляющие нашу стойкость, является предателем! Он немедленно подлежит расстрелу или повешенью!
Это действительно также и в том случае, если речь идет о распоряжениях, якобы исходящих от гауляйтера, министра д-ра Геббельса, или даже от имени фюрера.

Адольф Гитлер».
22 апреля:

«Как рабски и подло «маленькие гитлеры» вели себя во исполнение жуткого приказа фюрера, может подтвердить каждый пассажир метро или надземки, или прохожий, шедший мимо вокзала Фридрихштрассе. Там два юных немецких военнослужащих были повешены на решетке магазина с помощью новехонькой пеньковой веревки. Варварство этого мнимого суда подчеркивалось тем, что обоих повешенных выбрили, брюки их отутюжили, сапоги начистили. Но, чтобы их было нелегко опознать, форменные кители были с них сорваны. В качестве основания для исполнения наказания бесчестные руки намалевали на доске: «Я повешен, потому что я не содержал свое штурмовое оружие в таком порядке, как приказал фюрер».
(Из воспоминаний одного из жителей Берлина)

Отто отсутствовал двое суток.
Всё это время Хельга и Эрвин с ужасом прислушивались к нарастающей канонаде. Уже к вечеру второго дня её грохот превратился в сплошной рёв.
А зарево пожаров и чёрный дым стёрли грань между днём и ночью, окрасив мир в багровые тона.
Отдельные снаряды русской артиллерии уже рвались на соседних улицах.
Находиться в квартире стало опасно. Хельга и Эрвин, захватив продукты, керосиновую лампу и запас воды, перетащили в подвал матрацы и перины и перебрались туда.
К вечеру второго дня объявился Отто.

Он выглядел ужасно. Грязный и уставший, он ввалился в подвальное помещение, где укрывались Хельга и Эрвин.
От него исходил ужасный запах пота, кирпичной пыли и ещё чего-то непередаваемо отвратительного.
На его плече висел автомат, а за голенище сапога были заткнуты два магазина.
Усталым движением Отто отшвырнул в сторону армейский ранец и, расстегнув запачканный китель, вытащил из-за пазухи серую папку.
Он небрежно бросил её на матрац перед Хельгой.
- Это твоё. Завтра же вы уходите отсюда, - устало сказал он. - Утром переоденешься, одежда в ранце.
Не снимая автомата, Отто прошел в угол подвала и, опустившись на груду сваленных в кучу подушек и перин, моментально уснул.
"Особый отдел Гестапо. Дело № 3345, Манфред Шульце". Эта надпись словно обожгла Хельгу.
Дрожащими руками она развязала чёрные тесёмки и открыла папку.
- Письма! Письма от Манфреда. Аккуратно вскрытые чей-то чужой рукой.

Хельга вынула из серого армейского конверта первое письмо.
Письмо было датировано двадцать первым мая сорок второго года.
Ей было трудно читать. Расправив письмо трясущимися руками, Хельга пододвинулась ближе к чадящей лампе.

«Милая моя девочка ...»
Буквы расплывались перед глазами. Хельга тихо зарыдала.
Прошло не менее часа, пока она смогла успокоиться.
Собрав всю свою волю в кулак, Хельга начала читать.
Весь мир перестал существовать для неё. Он сузился до размеров этих клочков мятой бумаги, исписанных мелким аккуратным почерком.

« Милая моя девочка!
Пишу тебе первое письмо в этом году. Ты вложила в свою посылку письмо с такими милыми словами, что я их часто перечитываю. Ты пишешь о себе, Фриде и Катрин, и это звучит, как привет из другого мира. Знаешь, иногда мне кажется, что в моих письмах мне не удается по-настоящему ответить тебе.
Передать ту любовь и тоску, что я испытываю от разлуки с тобой.
Нас разделяют тысячи километров, но порой мне кажется, что, будь на то Господня воля, я примчался бы к тебе в считанные мгновения.
Но путь отсюда к нам так далек, и мы должны отгонять от себя мысли о родине и доме.
Эта чужая страна. Мы не должны тут находиться.
Всё, что происходит вокруг, так ужасно и противоестественно, что человеческий мозг не в силах осмыслить и понять, как такое возможно в наши дни.
И в эту мясорубку гонят всё новых и новых юнцов.
Недавно к нам прибыло пополнение. Глупые, наивные мальчишки. Одни мнят себя героями, другие, как мне кажется, вообще не понимают, куда они попали.
Мне жалко их и тех, и других.
Тут, на войне, раскрывается всё, что сидело в глубинах человеческой сущности. Одни становятся идиотами, а другие героями, но этот героизм граничит с безумием.
Кругом смерть, грязь и кровь.
Раскатанные гусеницами тела на дорогах. Бесформенные плоские массы, бывшие некогда людьми.
Они любили, страдали, испытывали счастье жизни, их руки обнимали плечи любимых и нянчили детей. Раньше они были кем угодно - немцами, русскими, румынами, а теперь по их останкам едем мы.
Даже если я сажусь и хочу написать милое письмо, оно все равно получается отчетом о нашем ограниченном мирке, и вряд ли что-нибудь еще найдет в нем место, кроме наших забот и надежд.
И все же каждый раз, когда я держу в руках привет от тебя, в душе возникает тепло. Но все, кто здесь, вынуждены в тысячный раз подавлять свои чувства, а если кто и пытается выразить их в словах, то получается жалкая халтура.
Но если нам удастся выбраться отсюда, все будет как раньше, и мы опять станем друг другу ближе.
Я очень редко плакал. Плач не является выходом, если долго находишься во всем этом.
Только тогда, когда я снова буду с тобой, вспоминая все это, мы, вероятно, будем много плакать, и ты поймешь меня.
Здесь даже при виде самых печальных картин плакать не имеет смысла, а «сострадание» подло, если оно заменяет помощь и поддержку.
Растут чувства личного бессилия и человеческой вины, которые пускают корни в душе каждого.
Охватывает глубокий стыд. Иногда мне стыдно за то, что я любим, и за то, что я немец.
Ты же правильно меня понимаешь, Хельга?»

«Здравствуй, моя родная, милая моя Хельга.
Нашу дивизию здорово потрепали в недавних боях.
Но мы смогли оттеснить русских, и теперь на некоторое время на нашем участке фронта наступило затишье.
Зато совсем недалеко, на соседнем участке, ребятам приходится несладко.
Кругом ужасные последствия недавних сражений. И мне не верится, что это всё - наша работа.
Люди теряют человеческий облик и потихонечку превращаются в животных.
Если ехать на мотоцикле от Дмитриевки по пологому подъему, где все покрыто гладким льдом и путь преграждают похожие на дюны снежные сугробы, приходится включать малую скорость. Дорога разбита тысячами солдат, шагавших неуверенно, ощупью. Каждый, кто с трудом пробирается вперед, проходит мимо трупов, которые раньше лежали примерно в ста шагах южнее дороги. С каждым днем они оказываются ближе. Мертвые придвигаются к живым. Страшная картина. Снег, который сегодня, как саван, прикрывает трупы, на следующий день сметается леденящим ураганом, и трупы тянутся к небесам в позах, в которых их оставила жизнь. Поле, усеянное мертвыми телами, неописуемо страшно. С ужасом смотришь на обнаженные конечности, разорванные грудные клетки, сведенные судорогой руки. И каждый раз я не могу оторвать глаз от этого страшного зрелища - от мертвых лиц, совсем недавно беспечно юных, или солдат старшего возраста, вчера еще полных энергии. Теперь лица их застыли в скорбной гримасе и под густыми бровями - остекленевшие выплаканные глаза. Во имя чего они приняли смерть, во имя чего бесцельно погибли?
Никто не должен отворачиваться от этого зрелища. Никто не должен пройти мимо, и пусть гнетущие вопросы не дают покоя всем. Вот небесно-голубые мертвые глаза. Темной ночью линейный связной посветит фонариком, и они вдруг засверкают, напомнив о жизни.
Однако не только ветер и погода меняют облик этого поля. Сами солдаты посягают на мертвых - друзей или недругов. Если идешь по полю смерти после наступления темноты, то видишь зловещую картину ограбления мертвых. Они, эти солдаты, еще стыдятся друг друга, и грабят мертвых ночью.
Вот мелькнули тени, пинающие мертвые тела сапогами или тянущие их за руки и ноги. То и дело загорается спичка, когда мародер закуривает сигарету. Вот двое или трое солдат пытаются стащить с мертвого сапоги. Это удается не сразу. Сапог ведь нужен целый, и они действуют ножом или топором, и нога вместе с сапогом отделяется от мертвого тела. Они не отвечают на окрики, крадучись, они поворачиваются спиной и под покровом темноты бесшумно исчезают, ступая по трупам.
Как-то я схватил одного из таких и забрал его с собой. Это солдат средних лет, по профессии приказчик, отец двоих детей. Он стоял передо мной, узкогрудый, худой. В кармане шинели - кусок хлеба, пара смятых грязных сигарет, пропитанных талой водой, и сломанный гребешок. Все это он взял у мертвецов! Я отпустил его...
Через несколько дней и у моего связного появилась пара новых сапог. Бойкий юнец, не стесняясь, рассказывает, что эти сапоги стоили нескольких часов работы на поле мертвых. Затем у другого солдата появляется толстый серый шерстяной шарф с бахромой в узелках. Правда, в одном месте шарф разорван. И хотя он с поля мертвых, но зато теплый, очень теплый. На третьем - толстый ватник с коричнево-красными пятнами крови на спине. Но он защищает от ветра, и, в конце концов, это именно та вещь, которую он уже давно искал - на поле мертвых.
На поле мертвых остались обнаженные трупы, и оно выглядит еще более страшным. Среди мертвецов стоит во весь рост оледеневший труп, у которого рука и нога откинуты, как у деревянного паяца. Ветер колышет конец повязки на бедре, которую раненый намотал в надежде на спасение. Издали кажется, что среди мертвых стоит живой. Да, так оно и есть: трупы живут, напоминают: «Гляди на нас, мертвецов, на мертвецов Казачьего Кургана, высоты 129, кладбища танков, оврагов у "Платины" и "Золота", Дона, Клетской». Каждому из нас они напоминают, и каждый, кто идет мимо поля мертвых, наклоняет голову и невольно думает о самом себе. Значит, большего мы не стоим... Значит, большего мы не заслужили. Вот так же ограбят тебя, так же осквернят и твой заледенелый труп.
Неверно, будто бы все солдаты становятся бесчувственными и равнодушными к таким переживаниям. Они становятся более замкнутыми, молчаливыми, а вовсе не равнодушными. Просто у них не хватает слов, чтобы выразить свои чувства. Часами они молча сидят у костров, наблюдая, как разгорается и ярко пылает всепожирающий огонь, но никак не выражают своих чувств. И нет разницы между солдатами и офицерами перед лицом смерти.
Теперь она всегда рядом с нами. Вскоре у нас установятся с ней нормальные отношения. По крайней мере, мы так думаем. Думаем, но не говорим, потому что каждый из нас избегает проявлять эмоции по отношению к другому, если слышит, что кто-то убит. Мы обманываем себя. Собственно говоря, все мы дрожим при мысли о том, что нас неотвратимо ждет точно такая же судьба, что и обитателей поля мертвых.
Когда в приказе по дивизии или в телефонограмме упоминается, как превосходно держатся солдаты в своих снеговых окопах, меня охватывает негодование. Все это легко говорить, когда сидишь в бункере, по крайней мере, имея крышу над головой, в тепле, когда можешь есть чистыми руками и, главное, можешь обойти стороной поле мертвых. Но наши пехотинцы и мы, танкисты, на Казачьем Кургане уже несколько недель живём среди трупов.
Трупы справа, трупы слева, трупы рядом с нами, трупы под нами или под нашей винтовкой.
Мы тут гости на балу смерти.»

Хельга читала письма Манфреда, и ужас сковывал её рассудок. Ужас и чувство безысходности.
Временами она откладывала только что прочтённое письмо и беззвучно рыдала, уткнувшись головой в подушку.
Как же они менялись, эти письма. Но одно в них оставалось неизменным - вселенская, всепоглощающая тоска.

«Здравствуй моя любимая Хельга!
Сейчас сочельник, и когда я думаю о доме, мое сердце разрывается.
Как здесь все безрадостно и безнадежно. Уже 4 дня я не ел хлеба и жив только половником обеденного супа.
Утром и вечером - глоток кофе, и каждые 2 дня по 100 грамм тушенки или полбанки сардин, или немного сырной пасты из тюбика - голод, голод, голод и еще вши и грязь.
День и ночь воздушные налеты, и артиллерийский огонь почти не смолкает. Если в ближайшее время не случится чуда, я здесь погибну. Плохо, что я знаю, что где-то в пути ваша 2-килограммовая посылка с пирогами, мармеладом и другими деликатесами.
Это какая-то паранойя. Я постоянно думаю об этом, и у меня даже бывают видения, я даже чувствую вкус этого мармелада…
Стал за собой замечать что, ночью не могу заснуть, лежу с открытыми глазами и вижу тебя.
Ты так смотришь на меня, что я понимаю только одно - я больше тебя никогда не увижу.
Прости меня за всё, милая моя Хельга. Твой Манфред стал другим.
Иногда я молюсь, а иногда проклинаю свою судьбу. Но все не имеет никакого смысла - когда и как наступит облегчение?
Будет ли это смерть от бомбы или гранаты? От простуды или от мучительной болезни? Эти вопросы неотрывно занимают каждого, кто находится тут, под Сталинградом.
К этому надо добавить постоянную тоску по дому, а тоска по родине стала болезнью. Как может человек все это вынести?
О, если все эти страдания - Божье наказание за наши грехи?
Но мы заслужили это, это кара Божья за то, что мы все натворили.
И всё потому, что мы выбрали себе кумиром чудовище, потому, что пошли за ним!
Милая моя, мне не надо бы все это писать, но у меня больше не осталось чувства юмора, и смех мой исчез навсегда. Остался только комок дрожащих нервов.
Сердце и мозг болезненно воспалены, и дрожь, как при высокой температуре. Если меня за это письмо отдадут под трибунал и расстреляют, я думаю, это будет благодеяние для моего тела.
У меня нет больше надежды, но я тебя прошу, не плачь слишком много, если тебе сообщат, что меня больше нет.
Передай своим милым сёстрам последний привет от меня.
Будьте добры и милы друг к другу, благодарите Бога за каждый день, отпущенный вам, потому что дома жизнь такая хорошая.
С сердечной любовью - ваш Манфред.»

В одно из последних писем была вложена прядь коротких волос. Его волос...
К утру все письма были перечитаны ею раза по три.
Сложив их аккуратной стопочкой, Хельга оторвала тесёмки от папки и, перевязав ими письма, отложила их в сторону.
Она встала и, подойдя к ранцу, открыла его.
Она обнаружила там комплект униформы серо-зелёного цвета с нашивками ефрейтора медицинской службы.
- Переодевайся, я выйду!
Хельга вздрогнула от неожиданности.
- Отто! Ты не спишь?
- Я давно не сплю. Ты была слишком увлечена письмами.
- Как они оказались в архиве гестапо, каким образом попали к тебе?
Отто устало усмехнулся.
- Это уже моя маленькая тайна. Ладно, переодевайся и готовься, нам уже пора.

Дождавшись, когда Отто поднимется наверх, Хельга поспешно сменила своё женское платье на отвратительно пахнущий комплект военной униформы.
Она разбудила мирно посапывающего Эрвина.
Мальчик долго тёр заспанные глаза и непонимающе смотрел на вдруг изменившуюся Хельгу.
Наскоро перекусив, все трое покинули дом.
В городе происходило нечто ужасное. Казалось, что вдруг ставший тяжёлым от дыма воздух дрожит в попытке раздавить всех и вся.
Жутчайший вой и грохот сотрясали землю.
Под соседней аркой стоял видавший виды старенький "Хорьх"
Отто сел за руль. Хельга и Эрвин устроились на заднем сидении.

Отто гнал машину со всей скоростью, какую мог из неё выжать.
- С этого момента моя компания для вас становится смертельно опасной. Ни русские, ни американцы не станут церемониться с эсесовцем и людьми, находящимися рядом с ним.
А ваша задача сейчас только одна - выжить!
Выжить любой ценой! У вас есть шанс выбраться отсюда.

Через пять минут бешеной гонки машина выскочила на небольшую площадь.
Отто остановил машину прямо посередине.
Хельга увидела, что возле давно переставшего работать фонтана сидят и стоят небрежно одетые и кое-как вооружённые солдаты.
Хельга и Эрвин вышли из машины.
- Вы идёте с этими людьми! - пояснил Отто.
- Юрген! - громко позвал он.
От группы отделился человек в камуфляжном плаще и быстрым шагом подошёл к ним.
- Юрген Вайс! - представился он Хельге.
Отто, положив руку на плечо Хельги, с силой заставил её повернуться к себе.
- Отныне Юрген - твой ангел-хранитель. Ты должна слушаться этого парня.
Хельга понимающе кивнула.

- Я сделал для тебя, всё что мог. Прощай! - с этими словами Отто развернулся и направился к машине.
- А как же ты?
На миг он остановился.
- Я солдат! Моя Германия уходит, и я уйду вместе с ней! Я солдат Германии!
Отто сел в машину. Хельга хотела было броситься к нему, но сильная рука Юргена сдержала её порыв.
Машина, рванув с места, стремительно скрылась за углом боковой улицы.

С этого момента всё, что происходило дальше, Хельга воспринимала как отрывки чужого страшного сна.
Как их группа, прижимаясь к стенам полуразрушенных домов, пробиралась к окраинам осаждённого Берлина. Как они напоролись на группу русских солдат.
Как она лежала, вжимаясь в груду битого кирпича, придавив своим вздрагивающим телом еле дышащего от ужаса Эрвина.
Как на неё сыпалась битая штукатурка.

Как кто-то очень сильный, схватив за шиворот, тащил её в ближайшую подворотню, а она, вцепившись мёртвой хваткой, прижимала к своей груди Эрвина.
Потом перед ней возникло знакомое искажённое в крике лицо. Юрген!
Но что он ей кричит? Зачем?!

Из всей многочисленной группы их осталось человек десять.
Измождённые и посеревшие от отчаяния, они пробились!
В этот раз им повезло, они выбрались.
Но их радость длилась недолго.
Видимо, их отчаянное сопротивление обмануло русских, и они решили, что из Берлина пробивается крупное соединение гарнизона.
За ними устроили настоящую охоту.
Русские настигли их уже в пригороде. Юрген столкнул Хельгу и Эрвина в какую-то щель под развалинами одного из домов.
Забившись в самый дальний угол этого укрытия, Хельга отчаянно шептала Эрвину свой кёльнский адрес.

Не отдавая себе отчёта, зачем она это делает, Хельга быстро сунула в карман его куртки своё измятое удостоверение личности и ключи от дома.
Она судорожно начала нагребать на себя битую щебёнку и кирпичную пыль.
Взорвавшаяся радом с их укрытием ручная граната довершила дело. Их засыпало мелкими обломками, больно придавив чем-то тяжёлым ногу Хельги.
Бой быстро откатывался куда-то дальше и вскоре стих совсем.
Хельга отчётливо слышала русскую речь.
Чьи-то шаги затихли возле их щели. Хельга замерла. Она буквально не дышала.
Тень загородила свет в проёме. Потом Хельга увидела просунувшийся в щель ствол автомата и услышала сиплое дыхание.
Солдат что-то крикнул, ствол, а затем и тень, исчезли.
А потом Хельга с ужасом увидела, как по битой щебёнке в их укрытие катится граната.
Хельга отчётливо видела её круглый, покрытый квадратными нарезами корпус.
Граната, словно мячик, подпрыгнула, наткнувшись на разбитый кирпич, и укатилась куда-то в темноту.
Хельга в ужасе зажмурилась.
И тут прогремел взрыв...

- Русски Иван! Нихт шисен! Вир ергебен унс!Руссе Иван! Нихт шисен!Нихт шисен!Вир ергебен унс!

Немец, истерично размахивая грязной белой тряпкой, выбрался из развалин.
- Не стрелять! Прекратить огонь! - закричал молодой лейтенант.
Бой быстро закончился. Часть оставшихся в живых немцев быстро рассеялась, и преследовать их не имело смысла.
Другие предпочли сдачу в плен.
Молодой лейтенант с омерзением и ненавистью смотрел, как они сейчас один за другим поспешно выбирались из развалин дома.
Пожилой солдат в разодранной телогрейке смачно сплюнул.
- Жить хотят, суки! Порешить бы ща их всех! - зло процедил он сквозь зубы.
- Отставить!
На совсем ещё мальчишеском лице лейтенанта отражался азарт недавнего боя.
- Они бы тебя пожалели? - недовольно пробурчал пожилой солдат, но опустил свой ППШ.
Немцы, поспешно отбросив в сторону оружие, трясущимися руками сдирали с себя ремни с подсумками и штыками.
Победители тут же ловко обыскивали пленных, по-хозяйски рассовывая в карманы своих шинелей часы и прочие "ценности", найденные у немцев.
Кто-то уже, щёлкнув трофейной зажигалкой, закурил трофейные сигареты.
- Товарищ лейтенант, куда их?
Лейтенант хотел ответить, но его внимание привлекла возня возле развалин одного из разрушенных домов.
Несколько бойцов, возбуждённо переговариваясь, что-то разбирали возле развалин.
- Ну, что там?
- Да немчёнок! - отозвался один из бойцов, отделившийся от этой группы...
Держа за шиворот, как котёнка, он тащил грязного испуганного мальчишку.
- Всех в штаб полка. А этого - домой, к мамке! - по-хозяйски распорядился лейтенант.
- К мамке не получится. Мамка там. Убило его мамку! - ответил солдат, кивком головы указав на узкую щель.
Лейтенант подошел к лазу и, наклонившись, заглянул внутрь тёмного провала.
Сидевший рядом с лазом боец, скручивая самокрутку, спокойным голосом пояснил:

- Я туды гранату кынув, думав, що фриц. Я ж не знав, що баба с хлопцэм туды сховалысь. Та хиба можна щось розглэдиты в такий мэтушни?

Лейтенант угрюмо глянул на говорившего.

В сумраке лаза он увидел кучу какого-то грязного тряпья. Потом разглядел растрёпанные, пересыпанные пылью и осколками камня белокурые волосы на слегка повёрнутой в сторону женской голове.
Покрытое кирпичной пылью и грязью лицо молодой женщины было до жути спокойным, и только из носа струилась кровь.

- Я дывлюся, в цю щилыну фриц когось заштовхнув. У шынели, ну, думаю, гад, не пидеш! Я глянув, дывлюся, в куток прытыснувся хтось и мовчыть, тилькы дыхае. Думаю, зараз як з автомата дасть по мени. Ну, я туды гранату и кынув. Я ж нэ знав, що то баба була, - равнодушно произнёс солдат, закуривая. - Можэ, вона щэ жива?

- Мертва, убитая. Жаль, красивая.
- Гарна була мамашка, молода щэ зовсим, - понимающе поддакнул солдат, пуская клубы ядрёного дыма.
Лейтенант выпрямился и направился к группе пленных.

- Этих - в штаб. А парня накормить - и в комендатуру. Жаль, что маманю его того... - он замолчал. - Эх, Нечепорюк, смотреть надо, куда гранаты швыряешь. Был же приказ мирное население не трогать!

- А воны скилькы такых повбывалы? Ага! А вони скилькох сыротами зробили? Всих їх бовбывав бы!

******

Первое, что она почувствовала, приходя в сознание, - это жуткая головная боль и тошнота.
Рвотный спазм заставил её, зажав ладонью рот, перевернуться на бок.
Это движение принесло с собой дикую боль во всём теле.
Хельгу стошнило.
- Что со мной?
С трудом перевернувшись на живот, Хельга огляделась.
Она всё так же находилась в своей щели под завалом. Но она была одна.
Эрвина нигде не было. Рядом с ней зиял второй лаз.
Он находился как раз там, куда она, прикрыв своим телом, прижимала Эрвина.
Хельга медленно развернулась и попыталась вылезть через него.
Похоже, что взрыв гранаты сместил то, что придавило её ногу, и теперь она жутко саднила пульсирующей болью, но была свободна.
Лаз был очень мал, но достаточен для того, чтобы из него смог выбраться семилетний мальчишка. Хельга, ломая ногти и раздирая в кровь ладони, попыталась расширить его.
Это ей удалось, и она наконец-то смогла выбраться.....

Огромное спасибо Бетани.
Танечка,солнышко.Спасибо что нашла силы на то чтобы провести корректуру.

-----------------------------

Отредактировано PIKE (20-03-2010 00:34:45)